Культурный эксперимент [=Бог Курт] - Альберто Моравиа

Третий офицер. Партайгеноссе Курт, вы говорите загадкам.

Курт. Когда речь идет об «Эдипе», загадки мне кажутся вполне уместными.

Первый офицер. Мы — публика. На любом театральном представлении публика должна понимать, что происходит на сцене.

Курт. Поймете, узнаете в свое время. Особенно ты, Саул, ты единственный, кто должен действительно понять, иначе ты окажешься прав: трагедия не пойдет дальше. Итак, Саул, что ты понял сейчас?

Саул. Я понял одну вещь.

Курт. Какую?

Саул. Может предмет высказать свое мнение о сюжете?

Курт. Конечно, может.

Саул. Я понял, что, к счастью, несмотря ни на что, ты остался тем Куртом, каким был когда-то.

Курт. То есть?

Саул. И прежде ты нередко вызывал меня на откровенность. Во имя дружбы. Теперь я могу позволить себе откровенность по другой причине. Мне нечего больше терять, просто нечего. Вот и послушай: ты остался тем же страстным идеологом, тем же наивным теоретиком, тем же человеком, витающим в облаках, каким был прежде.

Курт. Да, Саул. В наших спорах, ты всегда был реалистом, рассудительным, здравомыслящим человеком. Я же, напротив, был мечтателем, романтиком, мистиком. Это правда.

Саул. Ты был умнее меня, и я восхищался тобой. Но в то время я был ближе, чем ты, к повседневной, жалкой реальности жизни. Может быть, потому что у тебя не было никакой профессии, ты не работал, ограничивался только теоретизированием, фантазированием. В то время как у меня была профессия, были цели, какие-то горизонты, отточенная техника.

Третий офицер. Господа, вам не кажется, что этот взаимный обмен теплыми воспоминаниями на сцене не только слишком приторен и мало интересен, но и противоречит нашим законам, которые запрещают какие бы то ни было отношения между арийцами и евреями?

Первый офицер. Хорошо сказано. Одобряю.

Курт. Этот обмен воспоминаниями, господа, составляет часть представления. Мы играем. Актеров не перебивают, когда они играют свои роли. Во всяком случая так принято в немецких театрах.

Первый офицер. Но кто же в конце концов Эдип? Кто Эдип?

Курт (указывая на Саула). Вот он, Эдип. А теперь, Саул, после того, как ты сам, без моей просьбы счел нужным подчеркнуть разницу между нами в то время, когда мы были студентами университета, прошу тебя продолжить воспоминания. Что ты можешь рассказать, например, о нашем родном городе?

Саул. О, я многое помню. Но лучше не вспоминать теперь.

Курт. Почему же, Саул?

Саул. Слишком горько вспоминать о счастливых временах, когда находишься в беде.

Курт. Но ты не можешь отказаться, Саул, ты должен вспомнить.

Саул. Это приказ? Предмет должен вспоминать? Должен вспоминать о том, как он был не предметом, а человеком? Как хочешь. Так вот, я вспоминаю прежде всего реку, которая протекает через наш город.

Курт. Почему реку, Саул?

Саул. Она так красива, это самая настоящая немецкая река, небольшая, но с ней связано столько воспоминаний. По ее набережным в более счастливые времена гуляли многие поколения студентов, приезжавших со всей Германии в наш знаменитый университет. Каждый раз, когда я проходил по этой набережной, я не мог не думать о таких же, как я, молодых людях, которые в иные времена гуляли тут так же, как я, и как я, смотрели на эти воды глазами, полными надежды, восторга и веры в будущее.

Курт. Ты хорошо сказал, Саул, молодец, Саул. Река действительно вызывает воспоминания, но не туманные и не сентиментальные. Не достает только некоторых конкретных деталей, некоторой ясности. А теперь опиши мне реку.

Саул. Зачем?

Курт. Это необходимо. Это входит в спектакль.

Саул. Ну, хорошо. Так вот, когда я закрываю глаза, я вижу аллею, идущую вдоль реки, тихую, тенистую аллею, укрытую низко склоненными ветвями ив, скамейки, стоящие на разном расстоянии друг от друга и обращенные к воде. Тут можно спокойно посидеть в задумчивости. Берег низкий, вода плещется у самых ног. Река широкая, очень глубокая, в ней много бурлящих водоворотов, и вода кажется, впрочем она и на самом деле такая, очень чистой и холодной. Река особенно красива вечером, в зеленоватые сумерки, когда на другом берегу неожиданно загорается сразу множество огоньков и они желтыми, недвижными пятнами отражаются в черной воде, когда темные и розовые облака плывут над крышами домов на том берегу, и низкие лодки бесшумно скользят по течению, и там внизу за мостом вырисовывается готический силуэт старого города — одни зубцы да шпили.

Курт. Очень хорошо, Саул. Романтическое описание романтического пейзажа. А теперь скажи мне, что мы с тобой делали на этой аллее во время прогулок вдоль реки, когда были, можно сказать, друзьями.

Саул. Гуляли, спорили.

Курт. А, так значит, ты помнишь, что мы спорили. А о чем мы спорили?

Саул. Да не знаю, обо всем.

Третий офицер. Хватит любезничать, переходите к пьесе.

Курт. Мы уже в пьесе, по самые уши. Значит, помнишь, Саул, как мы спорили, помнишь тот день, когда мы чуть не поссорились из-за «Эдипа-царя» Софокла?

Саул. Еще бы не помнить. В каком-то смысле это положило конец нашей дружбе. С того дня мы стали встречаться гораздо реже.

Курт. Верно, Саул. С того дня мы виделись редко. Ну, а в чем было разногласие между нами? В чем, Саул?

Саул. Ты утверждал, что трагедия Софокла связана с особыми историческими условиями. Я же считал, что трагедия Эдипа вечна.

Курт. Совершенно верно. И чем же кончился наш спор, Саул?

Саул. Я уже сказал тебе. Мы почти разругались, наша дружба с того дня стала ослабевать.

Курт. И больше ничего, Саул?

Саул. Нет, больше ничего. Во всяком случае я больше ничего не припоминаю.

Курт. Ты вполне уверен?

Саул. Хотя да, действительно было и другое. Может быть, я тогда позволил себе некоторые несдержанные выражения.

Курт. Прервемся па минутку, Саул. Это исключительно важно, чтобы мы на минутку остановились. Какие у нас с тобой были отношения, когда мы гуляли вдоль реки и спорили о трагедии «Эдип-царь»?

Саул. Не понимаю, какие отношения?

Курт. Наши личные отношения. Саул.

Саул. Но я не знаю. Мы были друзьями, вот и все.

Курт. Нет, Саул, не все. Позволь я немного освежу твою память. И прежде всего, коснемся в общих чертах нашего, так сказать, общественного положения. Ты — серьезный, строгий молодой человек, интересуешься психоанализом, голосуешь за социал-демократов. Ты актер, это верно, но ничем особым, ярким не выделяешься, как это нередко бывает с актерами. Ты мелкий немецкий буржуа, который работает актером так же, как мог бы работать, без обиды будь сказано, бухгалтером. И семья твоя буржуазная. Твой отец — уважаемый, хотя и не очень богатый ювелир, имеет магазин на главной улице нашего города. Твоя мать, насколько припоминаю, педагог по образованию. В вашем доме царят чистота, порядок, приличие, благовоспитанность. Одновременно еврейские и немецкие, что немало значит. А теперь обо мне. Мои родители умерли, мой отец всегда жил на ренту, как и мой дед и, возможно, прадед. Я живу вместе со своей сестрой Уллой в большой вилле в современном пригороде. Я изучал философию, но потом бросил университет. Моя сестра ничего не делает, она всегда ничего не делала, она глубоко невежественна. Но она красива. И я, рахитичный, тощий, выгляжу рядом с ней мелким ястребом-стервятником, усевшимся на плечо богини. Мы разорены, у нас нет ничего, кроме жалкой ренты, которой хватает лишь на то, чтобы не умереть с голоду. Но мы по-прежнему живем на вилле родителей, в этом мрачном, неудобоваримом, массивном вильгельмовском доме. В комнатах, заполненных темной, громоздкой мебелью, царят запустение, грязь, обветшалость, разложение, неприличный и непристойный фатализм упадка одновременно буржуазного и немецкого, что опять же немало значит, мы с сестрой олицетворяем собой двух робких, ленивых, апатичных, циничных представителей этого упадка. Ты и твоя семья, как тщеславные буржуа хотите подняться, утвердиться, победить. Мы с сострой, как настоящие декаденты, напротив, неудержимо стремимся опуститься, разориться, погибнуть. Разве это не так, Саул?

Саул. Наверное, так, раз ты сам говоришь.

Курт. Это так. Твоя мать устраивала приемы, на которых собирался весь цвет академического корпуса университета. Твоя мать просила всех присутствующих расписаться на скатерти и потом повторяла эти росписи вышивкой. А мы с Уллой в ночь под новый 1939 год столько выпили, совсем одни, за новую разрушительную войну, что блевали друг на друга. На следующий день мы проснулись в грязной, пустой, насквозь промерзшей вилле рядом в одной постели, голые, перемазанные блевотиной.